Киношные интервью

 В воскресенье откроется 26-ой фестиваль «Кинотавр «, в программе которого покажут драму Натальи Кудряшовой «Пионеры-герои » об одном из последних поколений, кому повязывали красные галстуки, о тех, кто вступил во взрослую жизнь уже в другой стране. А уже 18 июня картина выйдет в отечественный прокат. Мы поговорили с Натальей Кудряшовой о пионерском детстве, коммунистических мифах, российском кино, Владимире Сорокине и Ларсе фон Триере. Пионерская тема практически не отрефлексирована в нашем кино, как вы пришли к такому замыслу дебютного фильма? Он как-то пришел сразу, и моей задачей было просто сразу его записать. Наверно, это плод каких-то размышлений о смыслах, которых сейчас мало. О желании чего-то большего, и почему это желание периодически возникает. Мне кажется, в детстве в нас были посеяны зерна чего-то настоящего, нас готовили к какому-то надличному существованию и всеобщей будущности. И меня, и миллионы моих сверстников воспитывали не только на книжках про пионеров-героев, но на историях про Жанну Д’Арк, про Джордано Бруно. То есть апеллирование к героике и теме подвига, в общем-то, в моем детстве было везде — и в детских садах, и в школе, и в семье. Желание быть героем — оно, наверное, оттуда, из нашего всеобщего советского детства. Какие у вас воспоминания о пионерском периоде детства — счастливые, болезненные, еще какие-то? Болезненных нет, конечно. На самом деле советское детство было парадоксально, но, как любое детство, прекрасно. К слову сказать, мы ничего не понимали в пропаганде. Были книжки про детство дедушки Ленина, когда он делал скворечники и булочки пек для своей семьи, потом про его ссылки, истории с чернильницей. Каждый второй человек, наверно, делал эти чернильницы из хлеба с молоком. По поводу непосредственно галстуков и всей этой атрибутики: я помню, что нам всем хотелось стать пионерами — всем октябрятам. Потому что это было вступление в какую-то другую ипостась, взрослую жизнь. Я ездила в пионерские лагеря все детство. И там были младшие совсем отряды, которые еще не были ни октябрятами, ни пионерами. Я почему-то недавно вспомнила девиз отряда «Солнышко». Младшие отряды назывались вот такими именами «Солнышко», «Звездочка», «Улыбка». Я частенько попадала в отряд «Солнышко», и его девиз звучал так: «Солнышко-солнышко, мы твои лучи, Быть людьми хорошими ты нас научи» (Смеется). Вот это мое детство. Не знаю, имеет ли оно отношение к пионерии, к советской атрибутике, но желание вырасти хорошим человеком, который будет делать что-то настоящее, — оно вот оттуда. Истории, которые переплелись в фильме, – это реальные судьбы ваших ровесников? Насколько эти истории индивидуальны? Или фильм затрагивает большое количество людей, целое поколение, даже не одно? Ну конечно, это такая история, одна на всех. По крайней мере, люди, которые смотрели уже фильм, говорят, что было все то же самое. Все эти черные «Волги» у кого-то были, не только в Нижнем Новгороде, в котором я росла. Были самогонные рейды. У меня дедушка варил самогон, и я очень боялась. История Кати во многом — моя история. Единственный журнал, который мы читали в детстве, кроме «Мурзилки», был журнал «Здоровье», где писали всякие статьи про спасение человечества. Это все, что нас окружало. Было же немного – «Мурзилка» и «Здоровье», поэтому желание сделать таблетку от смерти, наверно, оттуда. Мы зачитывались взрослыми журналами. Ну еще журнал Burda Moden был. Интересно, многие ли люди вообще переживают пионерский опыт как травму или как очень сильный фактор влияния на свои жизненные принципы? Осознают ли они проблемы поколения, которые есть у героев фильма: склонность к депрессии, стремление к героизму и так далее? Не могу сказать, что это травма. Я до своих тридцати лет не задумывалась и никогда особенно не вспоминала советское детство. Просто «Будь готов — всегда готов» — конечно, девиз моего поколения и поколения тридцать плюс, плюс, плюс, плюс. Наряду с тем, что это все сейчас уже осмеяно и все это иронично, остается какая-то внутренняя готовность жить не только для себя. Можно сказать, что мы зашли в эпоху индивидуализма, которая на самом деле, как оказывается, ущербна. Не только в России сейчас, это общемировая черта. Индивидуализм, обособленность, они рождают тоску и желание настоящей общности. Была ли у вас ностальгия при съемках «Пионеров-героев»? Ностальгирую ли я по своему советскому детству? Нет. Ностальгирую ли я по детству? Да, по состоянию души. О том, что мы что-то там потеряли, и была эпоха, когда все было хорошо, — конечно, я ни в коем случае не говорю так. В принципе, у меня нет категоричного взгляда. Это не просоветский фильм и не антисоветский. Это фильм, который довольно честно обозначает важные вещи. Мы забываем наше прошлое, немного его стесняемся — это плохо. В прошлом каждого человека — истоки его настоящего и тем более будущего. Многие ностальгируют. Когда мы в новгородских школах снимали, местные женщины, когда видели, как наш класс бегал в школьной форме целый день, как-то грустили, смеялись. Им было очень приятно. А как приняли фильм в Берлине? Там пионерская тема была понятна? Или тема ушедшего детства в принципе понятна? Принимали его очень хорошо. Настолько хорошо принимали, что я была уверена, что это русский зритель. Было семь показов, русских было мало в зале. И зрители смеялись в местах, в каких и мне смешно, и правильно реагировали на фильм, и подходили после него с переводчиком, меня благодарили. Думаю, что история мечтаний, идеализма, желания вещей больших, чем материальные, некоторого истощения человеческого ресурса всем близка. Мне кажется, она такая понятная. Берлинские зрители довольно легко прошли через этот советский антураж. Когда в фильме прозвучали взрывы, мне вспомнились теракты в московском метро, которые произошли пять лет назад. Были ли те события, встряхнувшие наше общество индивидуалистов, еще одним импульсом для создания фильма? Я об этом не думала, честно вам скажу. Но, конечно, взрыв там не только документальный, но это еще и метафизический взрыв. Например, у моего любимого Чехова в «Трех сестрах» в четвертом акте неожиданно начинается пожар в доме — вдруг, ни с того, ни с сего. Это пространство пришло к этому пожару, вся ситуация, которая там сложилась вокруг трех сестер. Здесь, в принципе, настолько нездоровое пространство нас окружает, в плане коммуникации, креатива, того, что происходит… Вот взрыв — это такая встряска, которая необходима. Он происходит не только в документальной и художественной реальности, но и в метафизической, потому что спрессованную пустоту, которая окружает героев, накопленный опыт пустоты каким-то образом должно прорвать. Фильм попадает в тренд возвращения советских, коммунистических мифов. Они не только в общество возвращаются, но и в кино это прекрасно видно: начинают сниматься ремейки разных видных картин. Как вы считаете, почему происходит не необходимое переосмысление, а прямолинейное возвращение? Сценарий был придуман давно, и не скажу, что я обрадована, что мы попали в вилку просоветского тренда. Мне он не нравится, потому что он не искренний. Общество разделилось. На тех, кто активно начинает ностальгировать по совку, и это некий тренд действительно. И я понимаю, почему это происходит. Потому что за двадцать лет мы ни к чему не пришли, а там осталось всё знакомое, понятное. И есть другая половина — это люди, которые довольно снобистски относятся к своему советскому прошлому и всячески от него открещиваются, ненавидят его и не хотят признавать, что в принципе они все «совки» — и в плохом, и в хорошем смысле. На самом деле, я столкнулась еще на этапе отбора объектов, которые найти было невозможно сложно, что мы настолько варварски перечеркиваем любое наше прошлое… Даже в том, что случилось с памятниками советской архитектуры, которые на самом деле очень хороши и которые стоит восстанавливать и оберегать. На самом деле мой фильм рассказывает не о разрыве, а о некой связи того времени и этого, и о том, что мы абсолютно не готовы эту связь признавать и думать об этом. И очень многих фильм раздражает, потому что они смотрят его не таким, каким он снят, а через призму своего общения с советским прошлым. А я настаиваю на том, что в этом фильме нет советскости, в нем есть детство. Наверно, мы не способны переоценивать честно и переосмысливать. Помимо детства в фильме, есть тема подавленной сексуальности… Сексуальность, которая подавлялась, вы о чем говорите? Я в своем фильме не показывала никакую сексуальность, тем более — которая подавлялась. Когда ваша героиня приходит к психологу, он говорит о нереализованных сексуальных фантазиях, которые помимо всего прочего привели к паническим атакам. Это потому что он — ***** [дурак], и я про него это говорю. Потому что у него ******** [дурацкий] взгляд на все. Есть проявления детские, которые нельзя укладывать в какие-то рамки. Как только начинаешь детство укладывать в рамки психоанализа — все становится пошлым. Когда сцену с психологом воспринимали странно, я говорила, что это вопрос испорченного восприятия. Потому что в этой сцене я говорю о девочке, которая настолько мечтала о героизме, что все ее существо на физическом и любом другом уровне было подключено к этому. Ни о чем другом я в этой сцене не говорю — ни о каких-то подавленных сексуальных инстинктах, сексуальных травмах советского детства. Побойтесь бога, там нет ни слова про это. В сценах внеземного пионерского существования у меня возникли ассоциации с Сорокиным. Были ли у вас какие-то литературные ориентиры? Почему Сорокин? Потому что он, как и Пелевин, старается максимально переосмысливать советский период, делает это в карнавальной эстетике, иронично и местами зло, но за этой злобой скрываются точные наблюдения за тем, как люди живут, не замечая этого. Тем более он сейчас тоже в тренде — написал сценарий фильма о Ленине. Сорокин — это другое поколение. Он у меня точно в голове не всплывал. Я понимала, что хочу создать такое сюрреалистическое пространство во снах, потому что оно таковым и было. Нас не окружал «сериальный» совок: мы не видели постоянно знамен, транспарантов и прочего. Наша жизнь проходила в довольно странном пространстве. Были все эти гигантские здания, которые меня окружали. Гигантизм, какая-то ширина, пространство, пустота. Оно такое было, я не успела посмотреть на это взрослым взглядом. Конечно, ирония присутствует, но добрая ирония. Почему-то мы в своем детстве решали не самые детские вопросы. Все эти книжки про пионеров-героев были очень взрослыми, они не были сказками. Все эти мучения детей. Мы же про это читали, рассказывали, пели эти страшные песни. Но цинизма в этом фильме нет. Совсем. В одном из эпизодов Катя (Дарья Мороз ) оказывается среди портретов пионеров-героев. Кто был художником, кто их рисовал? У меня работала художница Ася Давыдова и прекрасный Евгений Кравчиня, который делал под мрамор окантовки для портретов. Мы брали открытки и их рисовали, распечатывали. А Дашу Мороз рисовала помощница Аси. По лекалам пионеров. Там было много вариантов, но мы старались соблюдать эту стилистику. В фильме звучит всего две песни, это Цой («Кончится лето») и «Черный Лукич» («Мы идем в тишине»). Это музыка из какой-то параллельной вселенной по отношению к тому, что показано в фильме, ведь рок был андерграундным. Это какая-то попытка побега от официоза? Я на самом деле музыку нахожу не рассудочно, а интуитивно. Цоя я сразу хотела, песня «Я жду ответа» очень выражает состояние всех трех героев, потому что они действительно ждут ответа. А «Лукич»… Была такая история, что я хотела очень Heroes Дэвида Боуи на титрах, но как-то там все было непросто. Я понимала, что, наверно, успехом это не увенчается. А Лукич — это мои 20 лет. Помню, что очень слушала этого автора и как-то его очень запомнила. Я просто стала вспоминать, что что-то такое есть, очень похожее по ощущениям на то, как снят этот фильм. В нем нет кардинального взгляда на вещи. И песню «Мы идем в тишине» тоже нельзя ее назвать антисоветской, просоветской, ностальгической, антиностальгической. Она какая-то очень живая, настоящая, лишенная цинизма, который мне на самом деле не близок, я его не люблю. Как вы подбирали актеров-детей? Сейчас многие жалуются, что проблематично найти юных артистов, не испорченных подготовкой к сериалам и «Ералашу». У меня была прекрасная кастинг-директор Юля Миловидова, с которой, я думаю, мы будем и дальше сотрудничать обязательно. Во-первых, у нас была очень сложная задача, потому что нам нужно было найти похожих детей. Сценарий не так прост: он мозаичный, и таких откровенных флешбеков, когда мы показываем одно лицо, а потом другое — и ясно, что это герой в детстве, нету. Поэтому была задача сложная — найти похожих и хороших, не испорченных. Мы честно окучили всю Москву на предмет театральных студий, кружков, сериальных детей — и все это было плохо. К нам приходил уже готовый продукт, с которым я не очень понимала, что делать дальше. И в какой-то момент мы приняли решение искать «неактеров». Юля кидала клич, где только можно, — и наших детей мы нашли через соцсети. Я боялась, что будет сложно, но с ними было очень легко. У нас два героя из Питера, Никита и Варя, и девочка Серафима, которая играет Олю, из Москвы. Плюс весь класс мы нашли в Новгороде, но там мы тоже проделали огромную работу: мы неделю ходили по новгородским школам и просто из класса выцепляли детей, которые нам казались теми детьми. Таким образом, мы набрали класс, и они оказались совершенно фантастическими, потому что у меня на площадке не было даже ни разу ситуации, при которой я бы кричала и говорила «Успокойтесь, еще немножко!». Они чувствовали какую-то гиперответственность, потому что для них кино — это волшебство, как для провинции любой, тем более — для Новгорода. И дети были неизбалованные совершенно, у них был восторг от того, что они в кино. А основной состав, взрослых актеров? Как я понимаю, работа в МХТ как-то помогла, с Дарьей Мороз вы там познакомились… Дарье Мороз я написала два или три года назад письмо, не зная еще, запущусь ли я, и когда это произойдет, но я ее хотела изначально. Большие проблемы были с поиском главного героя, Сергеева, потому что у него есть прототип, я этого человека очень хорошо знаю, и мне нужно было найти внешнюю и внутреннюю похожесть (в первую очередь, конечно, внутреннюю). Мы много работали с Лешей Митиным. Я надеюсь, что у нас получилось. Он шел очень узкой дорогой, я просто била его по рукам, можно сказать, не давала ему делать то, что он привык, наверно. Мне нужны были актеры, которых не знают. Исключение — Даша Мороз, но Даша Мороз очень попала в героиню, в то, какой должна быть Катя. Медийность Даши меня не смущала, а в роли Сергеева не мог быть медийный актер. Во что, кстати, Сергеев играл на компьютере? Сергеев должен был играть в Far Cry. Но играет он не в Far Cry, а в нечто обобщенное, потому что у меня маленький бюджет, и все эти покупки и очищение прав — права на изображение игры, на звук игры — это, конечно, неподъемная история для дебютного фильма с небольшим бюджетом. Сейчас уже думаете над следующим проектом — будет ли это режиссерский проект или сейчас перерыв и какие-то актерские работы? Скажу честно, что мне сейчас больше всего интересна работа в кино. Если сравнивать это с моей работой в театре, то кино намного больше меня захватывает как человека. И я больше в этом вижу жизни и потенциала как режиссер и как актриса. Мне очень комфортно в кино как актрисе, комфортнее, чем на сцене. Может, в силу того, что это более камерная история, я себя более спокойно чувствую. Над следующим проектом я, конечно, думаю. Второй фильм очень важен для режиссера, по нему фильму судят о режиссере, потому что первый фильм может быть хорошим, а второй — совсем… Задумки есть, даже есть сценарий, но тут важно не заторопиться. Помимо авторского, серьезного кино, мне было бы очень интересно снять сказку, поучаствовать в каком-то таком эксперименте. Потому что на самом деле удивительно, что я умею работать с детьми — я про себя этого не знала. Без ложной скромности, у нас в фильме дети играют так, как не играли в нашем кино лет 15-20. Я, по крайне мере, видела только в советском кино такой уровень работы детей-актеров. За счет чего это произошло? Ну конечно, не за счет чуда, а потому что были найдены правильные дети и за счет правильной работы с ними. Видимо, я могу взаимодействовать с детьми, но со своими — с теми, которых я нашла. У нас была досъемка в Ленинских горках с детьми из массовки, которых я не успела отобрать. Их просто привезли, а я посмотрела фотографии, но с ними не поговорила. Это был ужасный день. Эти дети не могли ничего, они не могли элементарно стоять спокойно. Меня, конечно, это вывело, и я там кричала на них, хотя я, в принципе, не кричала на съемочной площадке. Детей нужно искать, на них нужно очень много времени тратить. Вас в принципе интересуют те жанры и темы, которые сейчас в дефиците? Пионеры, сказка — это то, чего нет или не хватает? Знаете, когда я училась на Высших режиссерских курсах, у нас Владимир Алексеевич Фенченко , который мне помог и которого я очень люблю, вел монтаж. Там собираются все группы, которые учатся, и показывают свои работы. Меня все время поражало, почему мы снимаем кино для широкого проката не про нас и не про время, в которое мы живем. Какой-то очень синтетический странный продукт, который вообще не имеет отношения ни к этим людям, вообще ни к чему. Я думала: «Ну ладно, это коммерческое кино». Но когда ты смотришь тридцать работ молодых людей, которые пришли учиться и креативить, а в этих работах тоже не про них и не про жизнь – начинаешь задумываться. Моя тяга как режиссера, естественно, снимать хорошее, честное кино про настоящее. Неважно, про что настоящее — про себя, про других людей, про время. Огромный дефицит настоящего. Я была на прошлом «Кинотавре», и мне понравились дебюты — Нигины , Наташи (Нигина Сайфуллаева и Наталья Мещанинова — прим.редакции). Я видела, что вот оно живое, что-то настоящее. Я дико этому радуюсь. В этом смысле конкурентность режиссеров — она для меня странна. Понятно, что мы можем друг другу завидовать, как-то ревностно относиться к победам друг друга, но на самом деле то, что появляется хороший продукт, талантливый, настоящий — это огромная радость. Потому что еще пять лет назад я такого не видела. Была какая-то синтетика. Прошлый «Кинотавр» считается если не вершиной, то одним из пиков фестиваля, показательным, в первую очередь, работами женщин-режиссеров. В этом году, думаю, многого будут ожидать от дебютантов, и от вашего фильма в том числе. Есть опять же такая тенденция — большинство прошлогодних дебютных работ «Кинотавра» были довольно-таки искренними. Спор шел лишь о том, насколько это жизненно, потому что обычно с жизненностью в нашем кино проблемы. В этом году программа обещает быть не хуже. Мне кажется, интересный конкурс. Я посмотрела список — и очень мне интересно посмотреть некоторые фильмы. Слава богу, что появляется такая тенденция, потому что невозможно не озвереть от того, что у нас показывают. Как актриса я примерно понимаю, что запускается, хожу на пробы. В нашем фильме есть сцена проб с трупом, вся прелесть которой в том, что она не придумана. Это абсолютно биографический факт, который вписан в фильм. Но этот идиотизм же происходит, и все нормально на него реагируют. У вас есть какие-то ожидания от «Кинотавра» и того, как «Пионеров-героев» могут принять зрители? Фестиваль и прокат идут практически подряд. И в интервью вы говорили, что у картины узкая аудитория — те, у кого было пионерский опыт. Хотя тема детства довольно широкая и, как на Берлинском кинофестивале, многих может зацепить. Я говорю, конечно, что фильм для «30+», но мне кажется, что это фильм для очень многих. Одна девушка, которая посмотрела фильм, мне говорила, что в головах поколения, которое на десять лет младше меня, происходит все то же самое. Может быть, у них не было советского детства, но у них было свое детство, и они не дураки — понимают, что то время и пространство, в котором мы живем, не дает им того, чего они хотят. На «Кинотавре» фильм впервые посмотрит российский зритель. Конечно, это очень волнительно. Я надеюсь, что фильм примут. В плане каких-то наград — я довольно спокойно к этому отношусь. Самое важное, и я над этим активно работаю сейчас, чтобы этот фильм посмотрело как можно большее количество зрителей. Неважно, как они на него отреагируют. Естественно, я претендую, что это поколенческий фильм. Там выражено очень много. Прокат будет маленький, к сожалению, но я надеюсь, что потом в интернете будут скачивать. У вас нет фобии «пиратства»? Нет, я бы сама с удовольствием его выложила хоть сейчас. И накидала бы вирусных ссылок всем, просто этого нельзя делать (Смеется). Я очень расстраиваюсь, когда в торренте нет фильма, который я хочу посмотреть. С одной стороны, я понимаю, что бороться с пиратством нужно и важно. Но я как пользователь на стороне пиратов. Это плохо очень, я знаю. Мне кажется, пока все те фильмы, которые люди скачивают (за исключением блокбастеров, у которых в этом смысле все налажено), нельзя будет посмотреть легально — эта борьба в каком-то смысле вредна для культуры. Ведь есть какой-то огромный пласт редких вещей, которые нигде нельзя достать. Есть, например, фильм «Жена полицейского «, который я очень хочу посмотреть, но никак не могу найти. Нет его нигде. В России был единственный, кажется, его показ на фестивале 2morrow два года назад. Я его не смогла там посмотреть. У него прекрасный трейлер, судя по всему, это мое кино. На самом деле, почему я два года подряд езжу на «Кинотавр» (и сейчас поеду наконец-то как участник)? Я туда ездила смотреть фильмы, потому что я не уверена, что их где-то потом можно увидеть. Вернее, можно, но нужно копать и знать, что такие фильмы есть. Сейчас, может быть, все изменилось. Сейчас, с появлением волшебного фейсбука, наверно, как-то легче что-то находить и знать об этом. Были ли какие-то фильмы или режиссеры, которые на вас влияли? Ведь эстетика фильм — это отчасти вопрос насмотренности. Наверно, насмотренность — это хорошо, но я понимаю относительно себя, что мне она помешает. Потому что я начну заимствовать. Хотя Тонино Гуэрра , у которого мы провели шесть дней в Пинобили, говорил: «Не бойтесь заимствовать, это нормально. Смотрите, заимствуйте, берите». Поэтому меня вдохновляли не какие-то фильмы, а скорее, некие приемы. У нас изначально была идея снимать советское время в стиле таких советских фильмов, как «Посторонним вход воспрещен». Но в процессе мы отказались от этого, потому что это слишком нарочито и уже не очень работает. Мы приблизились к более спокойной съемке, а-ля 80-е годы. Не к «Посторонним вход воспрещен «, а к «Электронику » начали приближаться. Просто и аскетично. «Простота, аскетизм и минимализм» — своего рода девиз этого фильма (я снимала рамки со стен, которые художник-постановщик пытался повесить во все эти квартиры). Про современную часть фильма я понимала, что камера должна быть ручная, нервная, особенно в сцене с психологом. В принципе, почему вообще возник психолог? Потому что психологи сейчас — они такая немного новая религия, особенно, что касается крупных городов Москва-Питер. Очень многие люди идут к психоаналитику за смыслами, чтобы их научили жить. А наши психотерапия и психоанализ не очень развиты, у нас они учат, как жить, хотя это запрещено. Например, приемы монтажа мне очень нравятся у Триера. Я понимаю, что так, как он монтирует, это высший пилотаж. Все, что касается склеек и так далее. В сцене с психологом мы отталкивались от приемов монтажа — рваные склейки, каты. Мне это нравится. Не могу назвать каких-то режиссеров, которые повлияли бы на меня в плане съемок этого фильма… Мне кажется, это у нас вообще какой-то новый продукт (Смеется). Понятно, что я не могу посмотреть фильм свежим взглядом, но когда я его смотрю, я понимаю, что в этом фильме происходит смешение жанров. Если его смотреть трезво, то я не вижу ни мелодрамы, ни абсолютный арт-хаус, потому что сцены с детьми, они довольно жанровые. Я понимаю, что это какой-то калейдоскоп жанров, который сделан, потому что я дебютант, потому что я только начала. Наверно, если бы я насматривалась, у меня бы не получилось. Для меня насмотренность — не очень хорошо. Мне кажется, жанр в чистом виде сейчас не существует в принципе. Нет чистого боевика или чистой мелодрамы. Причем не существует, думаю, довольно давно. Все, кому я показывала сценарий, хотели его переделать и привести к линейности, сделать фильм более ровным, удобным и понятным. И как только мы начинали это делать — все разваливалось. Еще на этапе обучения на Высших режиссерских курсах я пыталась привести текст в соответствие с нормами драматургии, потому что этот сценарий — это антидраматургия. Огромная благодарность Сельянову , что он мне позволил этим неправильным с точки зрения многих путем пройти. Для дебюта — это единственный путь, я правда в это верю. Нельзя слушать всех, а я, так получилось, не послушала никого – ни Владимира Ивановича Хотиненко , ни Павла Константиновича Финна (который вел сценарное мастерство). И в итоге этот пазл складывается, и это очень правильно.

Источник