Театральные интервью

 9 февраля в театре «Русская песня» стартовала новая версия мюзикла «Алые паруса»Максима Дунаевского. В первый премьерный день зал был заполнен до отказа, и создатели спектакля принимали поздравления от благодарных зрителей. Секрет хорошей музыкальной постановки, прежде всего, в музыке, поэтому главным триумфатором вечера стал Максим Исаакович, недавно отметивший 70-летний юбилей. Незадолго до премьеры мы встретились с композитором и поговорили о современной музыке, российском кинематографе и о том, как сложно бывает договориться с режиссёром. Максим Исаакович, когда вы делали «Алые паруса», то это был целенаправленный выбор или внезапное наитие? Нет, Грин не является моим любимым писателем. Вы знаете, когда думаешь над тем, что нового представить публике, идёшь по названиям. У меня очень много книг дома, огромная библиотека, и вот я останавливаюсь и думаю, а какое название может сегодня привлечь? Вот так примитивно. И тут я увидел «Алые паруса». Хотя это было подкреплено ещё и тем, что много лет назад мне мыслилось сделать что-то для дочери режиссёра Юрия Шерлинга. Она напоминала мне маленькую Ассоль. Эта идея не прошла проверку временем, а «Алые паруса» появились всё равно. Это прекрасно. Но вы всё-таки видите отличия спектакля и оригинального текста? Я вижу отличия, но этот спектакль был написан именно с музыкальной точки зрения, чтобы преподать его как поэму. Там почти нет служебного текста, всё выражено в музыкальных номерах, как в опере, но это и не опера. Энергетически — он весь в музыке. Поэтому, когда спектакль пытались ставить испанцы, опираясь на энергетику драмы, у них ничего не вышло. Мне всё же кажется, что музыка немного тяжеловата. Публика идёт — и что можно сделать? Мы зависим от этого: нравится — не нравится. По этому поводу очень хорошо выразился один американский продюсер в 90-е годы. Я приехал в Америку, чтобы показать свою музыку к фильму, которую он предложил сделать. И я его спрашиваю: «Что, вам не нравится?» — и смотрю на его лицо. «Мне нравится, но это не имеет никакого значения», — он он посмотрел в окно, — «Вот им должно понравиться». Я это запомнил, и это действительно так, ведь мы делаем всё-таки для зрителя, а не для критиков. Вы как-то меняли музыку для новой версии? Может быть, что-то дописывали? Нет, я ничего не дописывал. Вся музыкальная основа осталась, как есть. Может быть, что-то перекомпоновано, но я вам скажу честно: я специально, абсолютно целенаправленно не ходил и ничего не видел. Объясняю, почему. В первом, московском варианте, я пытался серьёзно вмешиваться в работу. Мне казалось, что этот вариант не такой, как задумывалось авторами, не такой, как написана музыка и слова. И вот этот диссонанс, который возникает между постановщиком, сценографом и авторами — очень плохая вещь. Иногда бывает, конечно, что постановщик побеждает, но для этого нужно быть таким режиссёром, как Кирилл Стрежнев , допустим, или Марк Захаров. Ну, ещё три имени можно назвать, кто может разрушить твою авторскую систему координат и сделать своё, не повредить, а улучшить. А здесь этого не произошло, и я видел это с самого начала. Но моё вмешательство ни к чему не привело, кроме напряжения, ссорам, множеству писем, которые я каждый день писал то режиссёру, то продюсеру. И, в общем-то, это ни к чему не приводит, если люди что-то задумали, то они сделают, понимаете? Можно было запретить, конечно же. Но это что же — в судебный процесс входить? Пока нет спектакля, нет предмета разговора. И хорошо, что мы все это осознали, с небольшим опозданием, но осознали. Сейчас я как раз понимаю, что они идут в правильном направлении упрощения костюмов, декораций, взаимоотношений героев, многих других вещей. Именно не примитива, а упрощения, потому что история Грина, так же, как и наша, достаточно проста. И, если её переусложнять, она будет громоздкой. Вы сказали, что ещё ничего не видели. Вы и на генеральном прогоне не были? Нет, я не был, и я не хочу специально смотреть. Я хочу посмотреть уже в готовом виде. Первый вариант я видел, и он меня во многом не устраивал. Теперь, я надеюсь, что всё порядке, спектакль понравится и авторам, и зрителям. И всё-таки, вы как-то намекали на то, что вам хотелось бы видеть в переделанном спектакле? Они знают моё мнение, и это наше консолидированное мнение вместе с авторами. Если пошли в этом направлении — очень хорошо. Максим Исаакович, а если продолжить эту тему, что бы вы хотели исправить? Какие-то уроки вынести из первой постановки? Это не ко мне вопрос. Моё дело сделано (смеётся). Я никогда не вмешиваюсь в постановку. Если бы у нас был метод лицензирования постановок, как на Бродвее, например — тогда другое дело. Тогда, да, я — ответственный за эталонный спектакль. Мы все его сделали, мы спорили, мы бились, но мы его выпустили. И всё, он залицензирован, как фотография. А дальше, будьте любезны, исполняйте именно это. И никто уже не волнуется, только авторские отчисления получает. Но у нас такого нет, к сожалению. Поэтому я считаю, что в этом случае лучше не мешать театру. Да, кто-то сделает неудачно, но, если я буду вмешиваться в каждую постановку, во-первых, меня не хватит, а, во-вторых, я уже давно нахожусь в других произведениях и сочинениях и не хочу возвращаться к прежнему. Это уже сделанная для меня работа, выпущенный в воздух голубок. А правда ли, что «Алые паруса» — самое ваше любимое и дорогое вам произведение? Не то, что любимое, просто очень удачно получилось, вот и всё. Были у меня в своё время «Три мушкетёра», «Мэри Поппинс» — такие акценты, которые разлетелись по десяткам театров. «Три мушкетёра» вообще рекорд поставил — примерно за 10 лет был поставлен в сотне театров и у нас, и за рубежом. И до сих пор ставят — сейчас вот в Болгарии, в Венгрии. Дмитрий Богачёв, продюсер «Stage Entertainment», очень удачно поставил «Три мушкетёра» как ледовое шоу и теперь хочет сделать из него настоящий современный мюзикл. При написании «Алых парусов» вы ориентировались на какого-то конкретного зрителя? Нет, я всегда ориентируюсь на широкого зрителя. Иногда бывает, конечно, что-то вроде «Аленького цветочка» — понятно, что там на маленького зрителя, трёх-, пяти-, шестилетнего. Потому что десяти-, двенадцати- уже не так интересно. «Летучий корабль» – уже повзрослее детки, да и даже взрослым кое-кому нравится. Но вот такие спектакли как «Алые паруса», конечно же, всем возрастам. Я знаю, что сейчас вы работаете над оперой по Гоголю… Да, да. Ну как работаю… В основном, закончил, но всё ещё что-то делается, дописывается, чистится. Она будет показываться в Москве? Да. А где? Поначалу это будет Театр современной пьесы. А потом, я думаю, что и другие театры подтянутся в очередь. Я в этом уверена, как и за всеми вашими остальными произведениями. А не собираетесь что-нибудь посвятить 8 марта? Я ничего не посвящаю событиям. Что-нибудь специально для женщин… Я всё посвящаю женщинам. Дело в том, что вообще всё искусство направлено на женщин. И женщины, которые творят искусство, тоже направляют свою энергетику. А мужчина на женщину. Я исключаю, может быть, однополых авторов. И то они стремятся в своих произведениях всё равно обозначить. Сейчас очень много разных дискуссий на тему российского мюзикла, и кто-то говорит, что у нас его существовать не может, потому что уровень не дотягивает, а кто-то говорит, что для таких мастеров, как вы, мюзикл — это несерьёзный жанр. Это всё-таки не опера. Как вы к этому относитесь? Я начну с конца. Мюзикл за сто лет своего существования уже показал, что он просто серьёзный, он — всеобъемлющий жанр, который может всё, от комедии до самых серьёзных трагедий. Он вышел из оперетты, а она существует исключительно как музейный жанр, не имея самостоятельности. Кто будет писать оперетту? Если человеку заказывают оперетту, он будет писать мюзикл. Но оперетта тоже ведь вышла из оперы, только из комической. Поэтому и мюзикл продолжает собой во многом и оперную традицию тоже, если взять «Порги и Бесс» или «Призрак оперы», например. Это современные оперные спектакли, очень здорово сделанные, написанные доходчивым языком, в отличие от сегодняшней классической оперы, которая, как мне кажется, пребывает в абсолютном кризисе. И такое баловство может себе позволить Родион Щедрин , допустим, который действительно блистательно это делает. Да, собственно говоря, и всё. Я просто не знаю, кто ещё может сегодня взять и написать настоящую оперу. У нас есть, конечно, Кобекин , но время покажет, насколько это сегодня актуально. Да, критикам нравится, но этого мало. Да и Кобекин пришёл к мюзиклу, потому что «Белая гвардия» — скорее, опера-мюзикл, чем просто опера. Поэтому мюзикл сегодня — это абсолютно всеобъемлющий жанр музыкального театра. Но если вы говорите, что опера сейчас неактуальна, зачем же вы её написали? Это не опера в чистом виде, это тоже опера-мюзикл. Мы его назвали «актёрская опера». Там будут играть поющие драматические актёры, но поющие языком более простым, доходчивым, мюзикловым языком, основанным на традициях городской русской и цыганской песни. Я хочу посадить на сцену трактирный ансамбль, который будет как бы преображаться в разных героев. Это абсолютный трактирный угар, понимаете? Я представляю себе, допустим, в американском мюзикле это могли бы быть пианист в надвинутой шляпе и потной рубашке с сигарой во рту, банджо, бас… У нас это немножко другое. Тоже будет пианино, тоже гитарист, но семиструнник, скрипка, барабанщика современного не будет, только перкашн всякий — бубны цыганские и так далее. Вот такой состав, который может одновременно и что-то серьёзное сыграть, потому что это всё равно человеческая трагедия, драма. Это будет очень хороший контраст, поэтому язык этого спектакля, в любом случае, мюзикловый. То есть вы считаете, что нужно идти на поводу у публики и говорить с ней понятным языком? Нет, на поводу я никогда не пойду, никогда не шёл, всегда тянул за собой. И это получалось. Но язык должен быть простой. Вот у Исаака Дунаевского , которому недавно сто пятнадцать лет исполнилось, сложный или простой язык? Простой. Я думаю, что, с одной стороны, сложный, потому что трёхчастные песни — куплет, потом бридж, как сейчас называют, и припев. Я встречал даже четырёхчастные песни, и они всё равно запоминаемы. Это особая мелодическая энергетика, песенная энергетика, которую может нести только талантливый человек, специально это придумать невозможно. Вот поэтому я думаю, что этот вопрос лишний. Или попадание происходит, или нет. Мне все говорили: «Ну, «Ветер перемен» и «Ах, этот вечер» никогда хитами не будут, никогда». А они взяли и стали хитами. И я доказываю и себе, и другим, что слушатель — не такой примитивный человек, что-то его трогает. «Ах, этот вечер» и «Ветер перемен» — это довольно сложные вещи, написанные как раз по «лекалам», по «завещаниям» Исаака Дунаевского. Всё это говорит о том, что народ специально оглупляют бездарные люди, они не могут ничего сделать, им надо дотянуть. Это не они опускаются до уровня народа, это они опускают народ до своего уровня. Так называемые наши продюсеры, которых композиторами даже теперь не называют, потому что уже не знает никто, кто там музыку сочиняет. Там целая фабрика работает — «фабрика звёзд», понимаете? И они, к сожалению, эту жуткую работу делают совместно с программными директорами радиокомпаний. А за тем, что происходит в кино, вы следите? У вас нет мысли, может быть, что-то ещё для кино написать? В кино происходят странные процессы, на мой взгляд. С одной стороны, мы получаем «Оскары», «Золотые глобусы». Совершенно уверен, что Звягинцев получит «Оскар». Вот вижу, знаю. Сейчас поеду в Америку, услышу, что говорят голливудские люди, но, думаю, что говорят они одно: получит, безусловно. Там рядом никто не стоит. С одной стороны — вот это происходит, а с другой стороны — нет кино. Как это понять? Не знаю. Потому что мы всё время говорим про советское кино. Советское кино всё-таки работало плеядами режиссеров, фильмов. Да, были дыры, были какие-то падения, но, в общем, были плеяды. Оскароносец Бондарчук не существовал отдельно, в замкнутом пространстве. И даже рядом с Тарковским стояли мощные режиссёры, при всей его индивидуальности и гонимости у себя на родине. Мощные. Тут целая плеяда режиссеров, которая работала и зарабатывала себе международный авторитет. Вот этого сейчас нет. Нет государственной политики, несмотря на то, что деньгами вроде бы как помогают. А, на мой взгляд, помогать-то не надо. Почему? Потому что это коммерческий жанр. Во всём мире это считается шоу-бизнесом. Пусть продюсеры научатся сами отвечать за деньги, которые они где-то надыбают. И пусть отвечают своими домами и мерседесами, на которых они ездят независимо от того, провалился фильм или нет. А помогать нужно таким, как Звягинцев, который выпрашивал эти деньги у министерства годами, понимаете? Деньги нужно давать молодым авторам на молодое кино, представленное, например, на Ханты-Мансийском фестивале талантливейшими молодыми ребятами, которые снимают, в лучшем случае, за какие-то несчастные сто тысяч долларов, а то и меньше. Снимают такое кино, что можно засмотреться. Вот им надо помогать, и это для министерства культуры и для страны будет совсем маленькой суммой. Не той, которую они дают на блокбастеры. Как можно давать деньги на блокбастеры? Для меня — это дикость! В музыке, я так понимаю, ситуация сейчас похожая? Допустим, есть эстрада… Но эстраду никто и не поддерживает. Нужно поддерживать классическую музыку. Я ходил с этим к министру культуры — никто не собирается этого делать. Ведь был же музфонд, был литфонд. Чем они занимались? Они поддерживали тлеющее творчество, так сказать, и из этого что-то получалось. Были великие писательские имена, великие композиторские имена. Им помогали реально, не просто «зарплату» платили, им помогали действием! Музфонд делал свои фестивали, покупал произведения у этих композиторов — это тоже большая помощь. В министерстве культуры была коллегия, которая закупала у композиторов серьёзные произведения. Никто не говорит про шоу-бизнес, чёрт с ним. Никто не говорит про мюзиклы, ладно. Хотя многие считают, что надо поддерживать мюзиклы. Не надо. Это шоу-бизнес, пусть выживает, как может. А вот классику надо поддерживать. Как без этого? Сможете назвать кого-нибудь из сегодняшних молодых композиторов? Из молодых? Это я у вас хотела спросить… Я-то их знаю, а больше их никто не знает. Они, может быть, очень удачно работают. И это – трагедия. Я – счастливый человек, что я родился тогда, когда всё это поддерживалось, поэтому меня знают. Тогда последний вопрос. Вы, насколько я понимаю, довольно часто бываете в Америке. Или я не права? Да, часто. Как там сейчас относятся к нашей стране? Или конкретно к русским людям? Есть какое-то политическое напряжение? В массе – нет, там это никого не интересует. Самое главное, что есть в Америке, и чего, к сожалению, нет в России. За последние годы мы сделали из себя очень самостоятельную великую страну. Рейтинги нашей страны и лично президента очень высоки, даже занимают первые места в мире, то есть в международной политике мы шагнули очень далеко и выигрываем все битвы, какие можно выиграть, но забыли про очень важную вещь: для того, чтобы быть великой страной, нужно, чтобы внутри страны всё было в порядке. Вот мы и добились того, что вступили в фазу, о которой прямо не говорят, но это катастрофа, которую давно предсказывали. В Америке этого нет. Америка, прежде всего, всегда будет голосовать за своих. Обама или любой Джонс — кто хочешь, любая фамилия, женщина, мужчина, чёрная, белая, жёлтая – не важно. Они все думают о том, чтобы у них внутри было хорошо. Тогда и будет великая страна. А что там кто проиграл, Крым проиграл, Сирию проиграл — это никого там не волнует! Вот и всё. И патриотизм отсюда, именно отсюда. Оттого, что внутри страны жить хорошо. Дай Бог, чтобы и у нас так было. Когда? Я думаю, я не доживу.

Источник