История театра
Журнал «Театр» № 9 (сентябрь 1988 года) Первая персональная выставка заслуженного художника РСФСР П. А. Белова (1929—1988) открылась посмертно. Ровно через три месяца после того, как Петра Алексеевича не стало. Его знали прежде всего по театральным работам. Но на выставке, проходившей весной в Центральном Доме актера имени А. А. Яблочкиной СТД РСФСР, не было представлено ни одного театрального эскиза художника. Последние два с половиной года Белов, продолжая работать в театре, занимался живописными картинами, тематика и жанр которых оказались далеки от его основной профессии. В своей маленькой мастерской на Солянке он показывал эти работы довольно узкому кругу близких людей, не возлагая никаких надежд ни на выставку, ни на их публикацию… В день открытия выставки П. А. Белова в театральной гостиной Центрального Дома актера состоялся вечер памяти художника. На нем выступали люди, хорошо знавшие Петра Алексеевича по совместной работе в театре, дружившие с ним в течение многих лет. Михаил Курилко Белов был настоящим рыцарем театра. Театр он не просто знал и любил, но относился к своему делу, к своей профессии с беззаветной преданностью. Только таких людей театр держит, не отторгает от себя. …Не могу не вспомнить блистательную работу Петра Алексеевича в Театре имени Гоголя — «Портрет» по гоголевской повести, — ставшую событием в театральной жизни 70-х годов. Об оформлении Белова тогда не случайно так много писали и говорили. До сих пор перед глазами стоит его декорация к «Портрету» — в центре огромная пустая золоченая рама, в глубине сцены — перспектива Петербурга, изображенная на старых живописных холстах, поблескивающий острый шпиль Адмиралтейства в конце, превратившийся в некий символ этого города. А рядом — уличный фонарь, опущенная до земли роскошная люстра, висящие высоко над сценой стулья и гипсовая рука Давида. Так, через аукцион, рассказывалась история художника Чарткова, напрасно растратившего, растерявшего свой талант… Или совершенно иной спектакль, оформленный Беловым на малой сцене ЦАТСА, — «Счастье мое…». Сплющенный интерьер послевоенной средней школы: коридоры, двери, пальма, скелет для занятий по анатомии — унылая, но вместе с тем необыкновенно трогательная, теплая атмосфера. А какая замечательная работа в «Рядовых», решенных на большой, поистине огромной сцене ЦАТСА, — с висящими серебристыми планетами, шарами, ядрами… Казалось, театр поглощал Белова целиком. Но в последние годы, параллельно с работой в театре, появились его картины, с театром совершенно не связанные. Петру Алексеевичу было что сказать помимо оформленных спектаклей, и тогда возникли живописные холсты, которые я впервые увидел в его небольшой мастерской, расположенной в Малом Ивановском переулке. Невозможно забыть эту коробку «Беломора» и загоняемых в нее людей, эту страшную руку с трубкой, эти песочные часы… Каждая работа внутренне проживалась Беловым и подавалась без всякого внешнего эффекта, с большим чувством собственного достоинства. …Когда в конце прошлого года в Союзе художников СССР возник вопрос о руководителе творческой группы художников в Паланге, я позвонил Белову и предложил ему возглавить группу. «Тебе это необходимо, — говорил я, — у тебя же был инфаркт, а в Паланге ты немного отдохнешь от театра, и главное — там есть все условия, чтобы тебе заниматься своими картинами!» Он боялся, что в театре его не отпустят на такой длительный срок. Но театр отпустил, и полтора месяца он был в Паланге, где сделал пять своих последних работ. Когда в январе я приехал туда принимать группу, то был поражен тем, как все было четко организовано Беловым: вовремя выставлены работы, заполнены протоколы, подготовлены отчеты. Он только так умел все делать! Юрий Еремин Последние шесть с половиной лет я работал с Петром Алексеевичем в Театре Советской Армии, и именно с ним сделал все свои основные спектакли. Вместе мы выпускали «Старика», «Счастье мое…», «Автомобиль на веранде», «Идиота», «Рядовых», «Статью». В августе 1985 года на гастролях в Одессе он показал мне написанную там картину небольшого формата «Беломорканал». Раньше Петр Алексеевич никогда не дарил мне своих картин, но эту я у него попросил сам, настолько сильное впечатление она произвела. Позже он повторил «Беломорканал» еще раз, сделав чуть побольше формат, — а первый ее вариант так и остался у меня… С того момента Белова словно творчески «прорвало», и друг за другом стали появляться полотна — небольшие по размеру, но грандиозные по своему философскому содержанию и наполненности мыслью. В этих работах вдруг открылась его глубочайшая историческая память, и каждая тема пропускалась им через себя. …Он настолько внутренне возвысился над театром — местом, может быть, и прекрасным, но достаточно сложным, а порой кровавым и уродливым; возвысился над окружающими, над самим собой, — что это не могло не отразиться в его поразительных полотнах… Сергей Бархин В годы «застоя» существовало несколько художников, которые делали так называемое «социальное искусство», близкое тому, чем занимался Петр Алексеевич. Но он никогда не был связан с этим левым («левым» не формально, а по своему содержанию) крылом нашего искусства, о нем не знал и, по-моему, подобными вещами даже не интересовался. Когда же года два назад он позвал меня к себе в мастерскую и показал несколько работ, для меня они стали полной неожиданностью. Тогда я его спросил: «Петя, а как это тебе пришло в голову?» Ответ Белова тоже был неожиданным: «Да вот мы как-то сидели с Ереминым, разговаривали, курили, и я ему сказал, что предметом искусства может быть все, что угодно, чуть ли даже не вот эта пачка «Беломорканала». И его картина «Беломорканал» помимо всего прочего возникла еще и как противодействие каким-то их театральным спорам. Но дело, конечно, не только в этом. Как-то Белов сказал мне: «Понимаешь, так я выражаю свои мысли. Просто другим способом их не передать и даже пересказать невозможно». Меня же все время занимал вопрос: как, почему Белов от театра так резко повернул в совершенно другую сторону? Ведь в последнее время его интересы действительно оказались очень далеки от театра. Он ждал своего шестидесятилетия (оставалось-то всего два года!), чтобы уйти на пенсию и в тиши мастерской заниматься только деланием картин, — он даже не называл это живописью. У Белова было огромное количество планов, и они, видимо, обгоняли возможности их осуществления. Свои живописные работы Белов не связывал с перестройкой и гласностью — эти понятия возникли позже, когда целый ряд картин был им уже сделан. Он не собирался продавать их у нас или на Западе, хотя на Западе такие вещи с удовольствием бы приобрели. Он поначалу даже не думал о выставке — настолько подобная идея тогда казалась нереальной! Для него это была какая-то невероятная находка, новая жизнь внутри себя, вдруг открывшаяся и захватившая целиком! …Рассматривая сейчас его работы, понимаешь, что он, очевидно, предвидел собственную смерть. Ведь было же бесконечное количество разнообразнейших замыслов, но Белов осуществил наиболее для себя важные темы. Есть родители, брат, жена, он сам на картине «Вся жизнь». Есть Ленин, Сталин. Есть Булгаков, Мейерхольд, Пастернак. Есть Война. Есть Природа. Есть Храм. Есть Вечность. Предчувствуя, быть может, скорый конец, он успел завершить цикл самых основных тем. Наверное, будь он жив, эти темы потом могли бы расширяться, появились бы новые картины, каким-то образом продолжающие предыдущие темы. Но главное, что этот цикл не оборван на середине. Здесь, как у большого писателя, роман завершен. Белов свершил в своих работах «полный виток», включив в них все то, что его больше всего волновало. Анатолий Смелянский Петра Алексеевича Белова я хорошо знал. В начале моей московской жизни был им даже облагодетельствован: это он привел меня в Театр Советской Армии, где мы с ним вместе несколько лет служили — у него была легкая рука на добрые дела. Правда, служба эта оказалась довольно трудной… Вообще Театр Советской Армии, стоящий «особняком» в Москве, давно заслуживает того, чтобы написать о нем роман. Ведь не случайно вахтер театра Успенский, хранитель его «особой ложи», — человек, изображенный с собакой и портретом Сталина, герой картины Белова «Комендант особой ложи», действительно величайший символ этого театра. Я тоже запомнил его, сидящего у входа в храм военного искусства. Театр Советской Армии, его большая сцена — особый театр, особое пространство, не рассчитанное на обычных людей и для обычных людей не предназначавшийся. Это какой-то памятник своей эпохи. И потому работа театрального художника, сама по себе невероятно сложная, в Театре Советской Армии кажется особенно трудной, а порой просто страшной. А Петр Алексеевич проработал там четырнадцать лет. Белов по своей натуре был мастеровой, рабочий человек, без всяких претензий. Белов был не только мастеровой, но еще и цеховой человек. Театр — такой институт, где каждый, имея минимальное дарование, старается окружить себя людьми совершенно бездарными, чтобы на их фоне как-то выделиться: это общее явление и среди режиссеров и среди художников. Это стало уже чуть ли не законом. Белов же подобный закон презирал, сознательно нарушал, не боясь никаких сопоставлений или противопоставлений. Он очень любил определенную группу художников: и более старшего, чем он, поколения — Китаева, Сумбаташвили и более младшего — Боровского, Кочергина, Бархина, Опарина, Шейнциса, Бенедиктова, Сапегина. Не просто любил, но и постоянно приглашал работать в театр. Свой день рождения — 17 октября — в течение последних десяти лет он тоже превращал в некое содружество, застолье близких ему людей. Раз в год мы обязательно встречались у Беловых дома, и этот день для всех, кто там бывал, стал очень важным. На днях рождениях Белова … мы все общались друг с другом, говорили, но совершенно не о нем. Он запрещал произносить о себе тосты. Только Сережа Юрский или другой Сережа, Бархин , могли шутливо сказать ему: «Ну вот, старик, еще один год прошел!» На этом поздравительная часть и заканчивалась. А дальше Белов, сам обычно молчавший, просил нас: «Вы говорите, говорите!» Он специально собирал нас, чтобы мы могли у него дома общаться, говорить и слушать друг друга, а сам светился отраженным светом наших бесед. …В театре профессия художника всегда зависима. Я помню, как тяжело переживал Белов уход Горяева из Театра Советской Армии, с которым они туда вместе пришли и сделали несколько спектаклей. Потом главным режиссером театра стал Юрий Еремин, и он снова волновался, не знал, как сложатся у них отношения. А Еремин поначалу вообще работал с другим художником. Белов это тоже переживал, но вида не показывал, хотя, как главный художник театра, мог бы вести здесь какую-то чисто административную политику. Но никакую «политику» он не вел, считал это делом презренным. И как был доволен и счастлив, когда наконец нашел общий язык с Ереминым! Белов, наверное, был одним из самых неуверенных в себе людей. Когда три года назад он начал заниматься своими живописными картинами, то поначалу даже боялся об этом кому-нибудь сказать. Помню, он попросил у меня фотопортреты Булгакова, а зачем — не сказал. Потом прошло еще много времени, когда он все-таки решился позвать в свою мастерскую и показать работы. Сейчас страшно вспомнить, как он на нас смотрел в тот момент, когда мы впервые его картины увидели и что-то про них стали говорить. Постепенно Белов освободился от первоначальной боязни и обрел внутренний покой. В последнее время он очень хотел выйти из мастерской со своими работами к людям, к зрителям, — это стало какой-то навязчивой идеей. И не потому, что хотел поиграть в какую-то «игру»: просто хотел показать картины всем, понять, осознать свою силу, чтобы дальше двигаться, дальше работать. К сожалению, так случилось, что Белов не испытал при жизни эту естественную для художника радость — увидеть свои работы на выставке, увидеть их напечатанными, изданными.
