Дозорные
1 августа исполнилось ровно 100 лет с того момента, как Россия оказалась втянутой в первую мировую войну. И среди немногочисленных советских фильмов о так называемой «империалистической бойне», которая была задвинута в искусстве на задний план из-за революции и гражданской войны, всё-таки хотелось вспомнить такое заметное произведение кинематографа СССР 20-х годов, как «Обломок империи». К тому же у картины Фридриха Эрмлера осенью будет 85-летний юбилей. А ещё немаловажно, что своеобразная тема амнезии, обыгранная в данной ленте на уровне сюжета, может быть интерпретирована иносказательно в применении к отечественному кино, которое редко обращалось к непопулярной войне. Кстати, всего лишь несколько сцен, представляющих в «Обломке империи» первую мировую словно серию психоаналитических образов в «потоке сознания» бывшего унтер-офицера Филимонова, контуженного на поле боя и в течение десятка лет вообще не помнящего, что с ним случилось, как раз запоминаются надолго и крепко. Метафорически преподнесённые детали мирного быта — крутящееся колесо швейной машинки, катушка из-под ниток, найденный среди вещей георгиевский крест — трансформируются в видениях солдата, пострадавшего в сражениях, в зловещие символы смертоубийственной расправы одних людей над другими: пулемёт, танк, крест на могиле, статуя распятого Христа с надетым на лицо противогазом. И бессмысленность бесчеловечной бойни выражена тоже максимально образно: на узкой линии света сходятся ночью на передовой двое воинов — русский и немец, роли которых исполняет один и тот же актёр Фёдор Никитин со своим немыслимо чистым, прозрачным и будто ангельским выражением глаз, так что даже стыдно заподозрить, что человек с подобным взглядом вообще способен помыслить об убийстве, а тем более — причинить кому-либо смерть. Ведь и его первое появление будто в гипнотическом прологе также связано со спасением из мёртвых одного из тех солдат, кто мог умереть от тифа — и тогда остались бы от него одни лишь сапоги, которые вроде как грешно не снять с покойника, чтобы зря не пропадали. «Господи, Боже! Сколько сапог!», — восклицает деревенская женщина, увидев сваленные в кучу трупы. А гораздо позже, когда Филимонов наконец-то вспоминает, кто он и откуда, то спрашивает первым делом: «Где мои сапоги?», чтобы отправиться в уже несуществующий Петербург и попасть в другой город под названием Ленинград, где всё теперь совершенно иначе, чем прежде, нет никаких хозяев, да и сам этот «человек без памяти» якобы может отныне «зажить, как человек», заново осознать себя и абсолютно изменившуюся эпоху. Между прочим, и изначальным толчком для избавления от амнезии знаменательно стала для него коробка из-под сигарет «Эпоха», подобранная на вокзале, где недолго стоял проходивший мимо поезд, в котором ехала бывшая жена Филимонова, ставшая супругой спесивого и самодовольного партийца-культработника. Даже несмотря на очевидные идеологические реверансы в адрес советской власти и строящегося ею социалистического общества, в котором все ныне являются хозяевами — и фабрики, и собственной судьбы — в «Обломке империи» всё-таки поражает до сих пор, как невероятно точно там схвачен образ эпохи, находящейся накануне «великого перелома» (как ни забавно, Эрмлер снимет потом ленту о второй мировой войне под названием «Великий перелом» ). Пусть герой в финале называет «обломками империи» уже не лично себя, а прежнюю жену и её нынешнего мужа-чинушу, типичных приспособленцев и попутчиков, если пользоваться терминологией тех лет, сам он оказывается своего рода «осколком эпохи» — только не старой, империалистической, а именно новой, советской. «Господина Фабкома», конечно, не существует (кстати, фильм имел поначалу такое название), но и отдельный человек, как уникальная персона, тоже не интересует возникшее на былых обломках государство, где придаётся особое значение лишь коллективу, нерасчленимому и практически лишённому индивидуальности. Вроде бы вспомнили человека — и тут же опять забыли про него! Так и первая мировая война тоже оказалась ненужной для новой идеологии.
