Рецензии на спектакли
Воссоединение величайшей комик-группы всех времен «Монти-Пайтон» воссоединились. Все ныне здравствующие участники величайшей комик-группы всех времен (полный состав, за исключением покойного Грэма Чапмана ) впервые за тридцать лет появились на сцене, и это экстраординарное событие транслировалось на весь мир в кинотеатрах. Экстраординарное событие — мягко сказано. Все тридцать лет, что «Питоны» жили после смерти коллектива, реюнион считался нонсенсом, чем-то из ряда вон. После смерти одного из участников, Грама Чапмана, в 1989 году, совсем невозможным. И все вопросы о том, произойдет ли подобное событие, отметались с классической формулировкой «ну не играют же концерты «Битлз» без Леннона». Тем более бессмысленным было воссоединение: нечего делать титанам абсурда и виртуозам черного юмора в наших днях — эпигонов полно, нет места первопроходцам и основателям во вселенной последователей. Как Колумбу в Нью-Йорке или варягам в новгородском музее-заповеднике. Все, что они сделали, живет своей жизнью, независимой от авторов — о чем говорить, когда уже Маргарет Тэтчер напропалую цитировала классический номер о мертвом попугае в своих речах (приговаривала — дескать, лейбористы есть дохлая птичка). Питоны изменили не юмор, нет, их влияние куда шире. Превратили комикование в высочайшее из искусств, вроде японской каллиграфии, а на службу ему отправили все самое серьезное, что имелось в европейской культуре того времени, от драматургии абсурда до каких-нибудь приемов «нового романа». Наравне с Чаплином , создавшим киноаттракцион как комическую форму, и братьями Маркс , Мольерами-Гоцци тридцатых годов, Питоны (на первом месте в этой иерархии — по значимости) навсегда изменили юмор как высказывание. Сделали его тонкой игрой ума, где важно не что, а как. Сочетание несочетаемого бьет точнее, чем пара метких словечек или удачных падений. Французские сюрреалисты провозгласили, что искусство — это встреча пишущей машинки и зонтика на операционном столе. Питоны по этой формуле — искусство. Которое отдали публике. И придали ему настолько товарный вид, что дальше было не слишком ясно, как быть-то. Не съедать же его, в самом деле, и не солить на черный день. Как Владимир Познер спрашивает гостей своей передачи, ссылаясь на Пруста (опять о модернистов спотыкаемся) — когда встретите Бога, что скажете? Ситуация сходная — встретить в наших каменных джунглях Питонов ничуть не проще, чем побеседовать со Всевышним после того, как откинул копыта. Да и реакция может быть одна — какое-нибудь междометие, из ныне запрещенных желательно. А потом, уже после междометия, вопрос. «А ты что здесь делаешь?» Откуда Питон на наших галерах взялся? Чего хочет? Бабла? Публика заела, как сэра Артура Конана Дойля , и заставила воскресить любимого героя (тогда от гибели Холмса в пучине Рейхенбарского водопада до чудесного его явления на Бейкер-Стрит тоже много времени прошло — десяток лет)? Примерно было ясно, что это будет, «Живьем». Старые скетчи на новый лад. Лучшее, любимое и только для вас, как пишут на афишах Стаса Михайлова. Были и мертвый попугай, и балет британского радио со взрывом пингвина, и «никто не ждет испанскую инквизицию», и клиника споров. С небольшими, но обаятельными поправками — на импровизацию (у Эрика Айдла отклеился на сцене ус — так он его широким жестом сорвал, вот образец для студентов театральных вузов), на актуальность (пару раз со сцены прозвучало упоминание покойного Чапмана, естественно, в скетче о мертвом попугае в том числе). Что-то из того, что разыграть на сцене нельзя, являлось на экране в записи — как футбольный матч немецких философов против древнегреческих. Чем-то это похоже на Олимпиаду, чем-то на вручение «Оскара». Танцоры, фейерверки, гигантские пушки-пенисы на исполнении Every sperm is sacred. Что-то появилось только как оммаж старым добрым временам — как скетч про министерство глупых походок: он в «Живьем» превратился в хореографический номер большого кордебалета. Большие перемены, как водится у великих, рассыпаны в малом. В анимационном скетче из «Чего-то совсем другого», где рука пытается сорвать фиговый лист с Аполлона, в оригинальном фильме являлась королева Елизавета и строго обрывала вакханалию. Теперь вместо нее выпрыгивает рисованный Путин и объявляет, что смотреть на такое позорище никак невозможно. Смотреть на старые скетчи в исполнении живых божеств — благородно-седых, почтенных — на удивление смешно, они звучат как впервые. Но все-таки одно большое изменение есть — в интонации. У Питонов, при их здоровом цинизме и дискурсе «ничего святого», всегда имелась капля чистейшей, мягкой иронии, которая выглядела как уступка общественному мнению. Чтобы не убили сразу после того, как прозвучала фраза «стоп, снято». В реюнионе эта капля звучит громко и настойчиво. Совсем иначе. В «Питонах» вдруг оказался Стивен Хокинг (естественно, как главный в мире космолог — на Galaxy Song) — учитывая нравы комиков, самое время было вцепиться в ручки кресел. Ох, сейчас они сделают что-то жуткое, сейчас перегнут палку, сейчас их будут убивать за издевательство над инвалидом-интеллектуалом. Ничего подобного. Хокинг радостно сбивает зануду-журналиста, читающего стендап, своей коляской и механическим голосом заводит песню про планеты, которые вертятся над нами. После чего объявляется уже сидящим в зале и приветствующим публику. Этот короткий — в несколько секунд — эпизод выглядит невероятным разрывом шаблона, подрывом устоев. Как же так, циники, пересмешники — и Хокинг с ними. И именно этот самый слом интонации становится самым характерным, отвечающим на вопрос «что такое Питоны сегодня». Постарели, стали сентиментальными. Поубавили цинизма, прибавили мягкой иронии. Закончился «Живьем» хоровым исполнением песни про то, что во всем надо видеть светлую сторону. Ее — Always Look at the Bright Side of Life – если помните, пели распятые на кресте в «Житии Брайана». Что, собственно, и делало песенку питоновской — создавало нужный, черноюморной и абсурдистский (связанные руки — первичный признак Сизифа), контекст. В «Живьем» же песня исполняется на «бис!» И вот тут — момент истины. Ни крестов, ни связанных рук нету — и гимн «наполовину полному стакану», пошлятина, в общем, звучит до невозможности убедительно. Вот ради того, чтобы избитые, неприличные даже в современном обществе слова, вдруг прозвучали свежо, и стоило ждать тридцать лет, реформировать комическое, собираться на радость стадиону О2 и так далее. Уж если великие циники поют, что надо смотреть на светлую сторону жизни — тогда да, будем смотреть. Что нам еще, в конце концов, остается?
